— Все когда-нибудь занимаются этим. Не тушуйся! Дело простое, минутное. Раз-раз, и ты будешь свободен, — буднично ответила Джальсамина, для неё-то, при её профессии, такое занятие было обыденным, как сапожнику прибить набойку.

Она зачем-то привела меня в зал ожидания. А там людей и вовсе было невпроворот. Неужели я, по её мнению, способен путаться с ней при всём народе? Мы же не собаки, чёрт подери! Нет, опускаться до такой глубины — это уж слишком, к подобному падению, каюсь, я не готов!

Я хлопнул себя по лбу, изображая провал памяти:

— Вот склероз! Извините, но меня ждут в институте!

— Подождут лишних пять минут, ничего с ними не случится! А мне некогда искать другого мужчину. Ну, пошевеливайся поживей! — Она ещё крепче сжала мой локоть.

Я всё же упёрся, но Джальсамина оказалась дамой геркулесовой силы, она легко одержала надо мной верх и подтащила к двум чемоданам и пузатому туристическому рюкзаку. А хозяйственным сумкам, казалось, не было числа. Видать, эта жрица любви весь свой скарб держала на вокзале и вообще жила по месту своей работы. И не одна — на самом большом фибровом чемодане, перевязанном белым шнуром, сидел белобрысенький мальчик лет шести-семи.

— Юра, в ружьё! — скомандовала Джальсамина мальчонке и бесстыдно, при ребёнке-то, пощупала бицепс на моей правой руке. — Жидковат. Значит так, я возьму большой чемодан, рюкзак и эту сумку. Она потяжелей. А ты чемодан маленький и вторую сумку. Они полегче.

— Я мужчина и не позволю даме… — забормотал я, ничего не понимая. Зачем нам мальчик и куча вещей?

— Мужчина среди нас, оказывается, я! — перебила Джальсамина. — Хватит болтать, так мы и опоздаем. Понесли! Нам на вторую платформу. — И, легко подхватив свой тяжеленный груз, мощно двинула на перрон. — Мы с сыном едем к мужу. Он — военный, служит в Ейске, — говорила она, не оборачиваясь.

Мы с Юрой бежали следом, стараясь не отставать, будто две собачонки — взрослая и щенок. Так, не сбавляя темпа, наша троица выскочила на перрон, подлетела к одному из вагонов, втащила вещи в купе и поставила на полку. Джальсамина протянула мне пять рублей: «Получай, ты заработал!» Тут я наконец всё понял и с достоинством отвёл её руку.

— Я за помощь деньги не беру. Особенно с женщин и детей.

— Тогда ради чего ты затеял эти торги? — удивилась Джальсамина, вскинув тонкие, наверно выщипанные, брови. — Развёл целый базар, набивал цену, поднял стоимость с трёх до пяти.

— Хотел вам заплатить побольше. Ну что такое три рубля? Копейки! — бухнул я, спасаясь, и торопливо полез за деньгами в карман.

— Заплатить мне? Интересно за что? — насторожилась Джальсамина.

— За предоставленную честь! Поднести ваш багаж, чем я и воспользовался с удовольствием, — добавил я, продолжая изворачиваться и так и этак.

Пока я отсчитывал оговорённую сумму — трёшник и две рублёвки, — женщина обдумывала мои слова, а обдумав, покладисто согласилась:

— Ну, коли ты настаиваешь, мы возьмём. Сгодятся на такси. Я почему обратилась к тебе? На носильщика не хватало денег.

«Эх ты! Даже скатиться на дно и того сделать не сумел. Неудачник!» — беспощадно бичевал я себя, плетясь через вокзальную площадь.

Ночью я вышел во двор. Над домиком висел тоненький серп луны. В кустах жасмина горел светлячок, мощностью в несколько ватт. Он был женского пола, у этих существ горят только леди, мужчины внешне сдержанны, как и у людей, зато женщины сияют, точно крошечные лампы, сияла и эта светлячка, но сияла она ради другого, кого-то звала, а меня точно и не было — даже для насекомых! Что усугубляло моё одиночество. Я задрал голову к луне и завыл строками из Есенина:

Годы молодые с забубённой славой,

Отравил я сам вас горькою отравой.

Я не знаю: мой конец близок ли, далёк ли,

Были синие глаза, да теперь поблёкли.

А дальше почему-то в голову полезли тоже есенинские, но вполне оптимистические строки: «Шаганэ ты моя, Шаганэ!.. Полина!» Последнее было моей собственной добавкой, этот вопль вырвался сам собой и полетел к спутнице Земли, там, наверное, шлёпнулся в лунную пыль. Потерпев окончательное поражение, я умолк и вернулся в дом. Ни учёный, ни опустившийся субъект из меня не получились, мне оставалось одно — пойти в педагоги.

Вернувшись в комнату, я извлёк из-под кровати свой потёртый чемодан, послуживший не одному поколению Северовых. Где-то в его недрах, в ворохе белья затерялся диплом, готовый сообщить каждому, явившему любопытство: радуйтесь, Нестор Петрович Северов наконец-таки получил звание учителя истории, в средней школе, в средней, не выше того. Я его сунул на самое дно, сняв копию для аспирантуры. Вообще-то он — диплом не простой, корочки с отличием. Сплошь «отлично», и только одно «хорошо», и оно, — правильно, угадали! — по педагогике. Я не собирался мелочиться — тратить себя на школу и в педагогический институт пошёл лишь по одной причине: там, среди прочих, бил свой исторический факультет, а я рвался в историки.

Моя комната теперь казалась убогой — стыдливая келья школьного учителя. Мухи и те остались только молодые, легкомысленные, — опытные, с претензиями на комфорт покинули её стены и теперь облетают за квартал, зная: здесь у них нет будущего.

Бывалому, приобретённому на барахолке туалетному столику уже не светит великолепная карьера — не быть ему на склоне лет внушительным письменным столом маститого учёного. А пока он служит пьедесталом для фотографии Лины.

Я помню почти по минутам тот день, тогда и был сделан этот снимок. Мы отправились на берег Кубани, и с нами увязался мой ещё недавний однокурсник Костя. Вот там, на фоне стремительной реки, её мутных вод и пирамидальных тополей, он и сфотографировал Лину. Она улыбалась, степной ветерок трепал её причёску. Снимок был слегка засвечен. Но причиной тому, казалось, было не ослепительное южное солнце, а открытая, счастливая Линина улыбка.

А сначала мне надлежало зайти за ней к её тётке. Я в тот день устроил себе выходной и подошёл к их подъезду за сорок минут до назначенного срока. И долго, убивая время, изнывая от нетерпения, околачивался на соседних улицах. Минуты ползли невыносимо медленно, растягиваясь, точно расплавленный воск, вдвое, втрое, а может и в десять раз. Земля сегодня еле поворачивалась вокруг своей оси, и мне хотелось подтолкнуть её ногами, как это делают эквилибристы, стоя на больших красочных шарах.

Секунда в секунду я нажал кнопку звонка. За дверью щёлкнул замок, и передо мной предстала Лина, вышла сама, как подарок. За её спиной, в глубине квартиры парадно били часы.

— А ты пунктуален! — одобрительно отметила Лина. — Как Людвиг Фейербах.

Она была в милом ситцевом халатике. Волосы влажно темнели, пахли хвоей. Кожей лица я чувствовал её едва уловимое тепло. Я впал в умиление, словно она доверила мне самую сокровенную тайну.

— Пройди сюда. Я оденусь.

Волнуясь, я вошёл в комнату. Напротив, в дверях, стоял мужчина.